90 лет и два месяца

Такой долгий век был отмерян этому удивительному человеку

Вообще-то интервью с ним должно было появиться под рубрикой «Гость номера», но судьба распорядилась иначе.

25 марта в Московском государственном университете леса тепло отпраздновали 90-летие профессора Евгения Сабо. Событие отметили научным семинаром, на который съехалось три десятка гостей со всей России. Какие были имена! «Мы думали, это учебники. А они рядом с нами сидят!» – поразились коллеги с кафедры почвоведения.

Правда, был момент лет пять назад, когда Евгений Дюльевич решил, что слишком стар для такого молодого коллектива. Коллектив взмолился: не оставляйте нас! Тем более сейчас, когда образование так меняется. Куда же мы без вашего стратегического мышления и кругозора! И где сыскать педагогов, которые знают на память таблицы (за 4 года!) своих аспирантов? Такие люди – общественное достояние, решили на факультете лесного хозяйства и позвонили в редакцию.

Мы беседовали с профессором в начале апреля. На следующий день он ложился в больницу, а через некоторое время пришла печальная весть… Но мы решили не отменять публикацию: пусть голос этого человека прозвучит для тех, кто долгие годы имел удовольствие с ним работать, для тех, кому посчастливилось учиться у преподавателя, чье собственное образование было абсолютно энциклопедическим. В общем, для всех его младших товарищей, друзей и учеников.

К вопросам языкознания

– Евгений Дюльевич, судя по отчеству и фамилии, ваша семейная история неординарна. Кстати, как человек, знакомый с Венгрией, предположу, что в вашем отчестве ошибка: правильно не Дюльевич, а Дюлович.

– Совершенно верно. Отца звали Дюла, он родом из Венгрии, точнее, из Австро-Венгерской империи, которая воевала с Россией. Он окончил юридический институт, а еще окончил музыкальное училище по классу скрипки.

– Скрипка в Венгрии – инструмент номер один.

– Да. Как гармонь в России. Отец активно занимался вопросами политики, вступил в венгерскую компартию, и, когда венгерская революция 1918 года была подавлена, он подвергся репрессиям, причем эти репрессии могли закончиться совсем плохо, потому что его приговорили к смертной казни. Но тогда под крылом Советского Союза собирались коммунисты из разных стран, которые либо сами приезжали, либо их каким-то образом тайно привозили, либо, как случилось с моим отцом, обменивали на пленных офицеров Австро-Венгерской армии. Так он избежал казни. Это было примерно в 1922 году.

– И он приехал в Россию, не зная ни слова по-русски?

– Ну конечно. И поскольку нужно было жить и работать, он окончил учебное заведение, упоминание о котором вызывает теперь улыбку, поэтому я нечасто об этом рассказываю.

– Не иначе Институт красной профессуры?

– По специальности «цветная металлургия», и всю жизнь работал в отрасли. А русский язык он освоил довольно хорошо, хотя и говорил с акцентом. Ведь он был уже взрослым человеком, старше 30 лет, когда чистое произношение редко дается.

– А кем была мама?

– Мамины корни уходят вглубь смоленских лесов. Дедушка, которого я не знал, был управляющим частными лесами. Если на современные позиции – что-то между лесничим и главным лесничим лесхоза. Поскольку у мамы здоровье было не очень хорошее, она уехала лечиться от туберкулеза в Швейцарию и там почти окончила университет по специальности «история французской литературы». Это дало ей возможность в послереволюционный период и до конца дней работать в качестве библиографа. Она отлично говорила и по-французски, и по-немецки. Мои родители и познакомились, говоря по-немецки. А на каком еще языке они могли тогда объясниться? Кстати, отец хорошо говорил и по-английски.

– Интересно, при каких обстоятельствах они познакомились.

– Этого не знаю, могу только одно сказать: бабушка была против брака. Иностранец! Наверное, подразумевалось – иноверец. Хотя сами мои родители были атеистами.

– Когда отец выучил русский, родители перешли на русский?

– Да. Правда, чтобы не терять языка, говорили и по-немецки. Кроме того, делали это для меня, потому что я ходил в дошкольную группу с немецким языком. Я и писать-то начал по-немецки.

– А в Венгрии вы бывали?

– Я дважды ездил в Венгрию с промежутком, как ни странно, в 53 года. В 1961-м просто поехал посмотреть родину моего отца. Мы хотели поехать с ним вместе, но наши органы сочли, что вместе нас выпускать опасно: вдруг останемся? Но ни я, ни он оставаться не собирались. Отец умер в СССР. Надеюсь, что и мой прах будет упокоен здесь.

Второй раз ездил недавно. Это была абсолютно другая страна, и для тех венгров, с кем я там общался, мои рассказы 53-летней давности оказались откровением. Они не знали того, что я видел тогда, потому что те, с кем я беседовал, были значительно моложе 53 лет. За это время уклад страны настолько изменился, что для них все звучало очень странно.

Кстати, я там выучил примерно 200 слов. Чтобы не чувствовать себя совсем дураком. И это скромное знание очень помогало.

Вообще, с точки зрения языков у меня чересполосица получилась: до школы – немецкий, в школе – французский, в институте – английский, в процессе работы – латышский, литовский, эстонский. Но если отвечать на вопрос, каким языком владею, это испанский.

– Выучили, когда работали на Кубе?

– Там. Мне было уже 40 лет. Понимаете, я выбрал такое место работы, где не с кем было разговаривать по-русски. Через 2–3 месяца стал понимать, о чем идет речь, а через полгода уже строил фразы, но спокойно себя почувствовал только тогда, когда мог к интересующему меня вопросу подойти с трех разных сторон. Выучил самоучкой, потому что работы было очень много и я не мог тратить много времени, чтобы ходить в школу изучения испанского языка. Поэтому владею им на уровне разговорного, а не политического. Политический язык я не освоил. Наверное, в значительной мере потому, что у меня он вызывает отторжение.

– Вы имеете в виду нескончаемые речи Фиделя?

– Я однажды набрался терпения и перевел его речь. Но это, должен заметить, был адский труд. Делал это для себя вот зачем: слышал, что Кастро – потрясающий оратор, и мне захотелось в этом убедиться. Речь была произнесена по случаю закупки Кубой маленьких тракторов, которые назывались «Чиполлино». И когда я перевел это выступление, понял особенность Фиделевского красноречия. Чтобы и вы поняли, один фрагмент в вольном изложении: «Для развития сельского хозяйства Кубы мы закупили в Италии маленькие тракторы, которые называются «Чиполлино». Этот трактор очень маленький, но он имеет большие возможности. Этот маленький трактор имеет подвижную раму и может гибко двигаться по земле, пропахивая ее. Несмотря на то что этот трактор маленький, он имеет очень большие возможности, которые позволяют нашему народу решать очень большие задачи». Дальше – в том же духе: на разные лады бесконечно повторяется один главный тезис. В музыке это называется вариациями.

– Вы были разочарованы?

– Конечно. Тем более я как раз сторонник более четкого и лаконичного выражения мыслей. Когда мне нужно что-то писать по работе, открываю рассказы Чехова. Там все четко, сжато, очень ясно. И после того, как прочту 2–3 рассказа, мне легко и свободно пишется. Своеобразный тренинг. Хотя, конечно, научная статья ничего общего не имеет с публицистикой и художественным творчеством.

– Вы говорите о Чехове… Мне еще со школьных времен запала одна фраза из его рассказа: «Приближалась осень, в старом саду было тихо и пусто, и на аллеях лежали желтые листья». Достаточно, чтобы увидеть картину?

– Достаточно.

– Мы об этом говорим?

– Об этом. Хотя, если бы излагал какой-то кубинский автор, это могло бы стать целой повестью. Куба, любовь моя!

– К Острову свободы у советских людей было романтическое отношение. Как вы туда попали?

– Очень просто. Было Министерство мелиорации и водного хозяйства, очень в то время мощное, в него входил Главзарубежводстрой. Там работало много выпускников Московского гидромелиоративного института, который я окончил. Кроме того, поскольку я работал в системе лесного хозяйства, занимался водными проблемами, был членом научного совета Гослесхоза, у меня были обширные связи. Мои знакомые сказали: «Сейчас идет большой набор специалистов на Кубу. Если хочешь – можем помочь».

Это был трудный момент в жизни острова, когда из-за политических разногласий китайцы отказали в поставках риса. А Куба – рисопотребляющая страна, там это все равно что хлеб. Для пропитания требовалось 600 тыс. тонн в год, а производилось всего 150. Четверть. И вот чтобы решить проблему обеспечения страны рисом, были отодвинуты все проблемы и мы как проектировщики бросили все силы на проектирование и строительство рисовых систем. За 2 года удалось дефицит в 450 тыс. тонн снизить примерно до 150 тыс. На момент моего отъезда проблема была решена на 75%.

– Говорят, там тяжелый для европейцев климат.

– Я попал в провинцию Пинар-дель-Рио. Мой предшественник, как ни печально, умер. Многие не выдерживали – болели, болели тяжело, а то и умирали. Да, климат тяжелый. Когда вы выходите из самолета независимо от сезона, ощущение, что с мороза попали в предбанник. Трудно дышать, потому что воздух пересыщен водяными парами. Первые две недели – адаптация. Кто пережил эти две недели, остаются. Прочие возвращаются. Первые 4 месяца тяжело – ощущение такое, что болеете всеми известными вам болезнями. А потом начинаете чувствовать себя нормально, но уже не как гость, а как местный житель. Зимой 24–25 °C – вам уже холодновато. Через 2 года работы там перенимаешь образ жизни аборигенов. Я был там 4 года.

Что такое счастье?

– Наверное, за 4 года стали кубинцем?

– Кубинцем не стал. Я все время чувствовал себя в командировке. И это было неправильно – нужно было жить полноценно.

– Тогда что мешало вам почувствовать себя жителем острова?

– Менталитет. У меня есть такое простое, но труднопереводимое определение – радость бытия. Это не зарплата, не работа… Не квартира, не владение автомобилем, дачей, а ощущение. Может, все есть, а радости бытия нет. А я всю жизнь стремился к тому, чтобы это ощущение было.

– Удавалось?

– Удавалось. Когда в 1950-е годы рассыпался Институт леса Академии наук, где я работал, превратился в Институт лесоведения, который уехал в Красноярск, надо было что-то решать. Так как я был человеком практического направления, мне надо было либо превратиться в гидролога и ехать в Красноярск, либо – в почвоведа и остаться в Москве, либо – в гидромелиоратора и идти в проектирование. Цена вопроса была такая: если бы уехал или стал работать по другой специальности, я бы имел зарплату 300 рублей. Хорошо помните, что значили такие деньги в СССР? А я ушел на проектную работу и зарплату 180 рублей. Разница! Но я ощущал радость бытия, потому что работал в мелиорации – по той специальности, которую получил в институте и любил. Если хотите, можете называть это счастьем. Я вообще от работы испытываю удовольствие. Когда занимался у академика Сукачева вопросами осушения лесов, испытывал радость бытия и не хотел терять это ощущение.

Волгу – в трубу!

– Окончили вы институт, а тут бац – план преобразования природы, который тогда величали Сталинским. И вы в него погрузились.

– Да. Я попал в комплексную научную экспедицию по вопросам полезащитного лесоразведения АН СССР. 40 институтов принимали в этом участие! Можете представить масштаб! И вот я пришел – молоденький, зелененький – туда работать. И как вы думаете, какое первое задание я получил? Не забывайте, что это был 1950 год. Мне говорят: из Кремля поступило письмо за подписью Сталина. Разобраться и доложить. В чем была проблема? Поскольку духом патриотизма и зудом изобретательства было тогда охвачено много людей, то кто-то, хорошо знакомый с гидравликой, но недостаточно знакомый с науками о Земле, предложил такую вещь: взять реку Волгу и запрятать ее в трубу.

– Не может быть!

– Вы слушайте. На чем предложение было основано? Когда вода течет по руслу, она испытывает сопротивление русла, выражающееся через коэффициент шероховатости. Конечно, труба обладает меньшей шероховатостью, и вот за счет этого, за счет ускорения скорости течения возникает возможность дополнительного получения некоторого количества энергии. По-русски – чушь собачья, потому что реку не запрячешь, у нее есть притоки. Как они будут в эту трубу попадать? Ну, все вместе – ни в какие ворота. Мне говорят: надо написать обоснованный ответ. Вы знаете, что в то время значило написать ответ? Напишешь как есть – чушь собачья – угодишь понятно куда. И вот я потратил довольно много времени, недели две, чтобы составить дипломатический ответ, примерно такой: да, в теории это так, но на практике это чревато тем-то и тем-то.

– Кто это предлагал?

– Ну какой-то изобретатель.

– Но мало ли сумасшедших!

– Я потом имел немало дела с изобретателями. Все они немножко тронутые. Просто одни – в допустимых пределах, другие – в недопустимых. Так вот, я был в вопросах гидродинамики подкованным человеком, получил премию на конкурсе студенческих работ, но на моем месте рисковал оказаться не слишком разбиравшийся в этих вопросах. Он мог написать такую вещь, которая стоила бы ему, мягко говоря, больших неприятностей.

Похвальное слово мелиорации

– Сначала я работал на юге, поскольку этот план преобразования природы охватывал южные районы – Ростовскую область, Калмыкию, Западный Казахстан. Там я занимался вопросами орошения. Защитил кандидатскую диссертацию по вопросам лиманного орошения, а докторскую – по вопросам мелиорации переувлажненных лесов. Но это уже на севере.

– На юге не остались – не понравилось?

– Как у Пушкина – «здоровью моему полезен русский холод». И потом, меня психологически угнетал суховей. Рассказываешь студентам – низкая влажность, растения сохнут… ну совсем не то! А вот представьте: перед нами озеро, протока... да неважно, что. Есть водная растительность – камыш, тростник, рогоз. Идет суховей. И все начинает желтеть. Хотя растения сидят в воде. То есть скорость подтягивания воды от корней меньше, чем скорость иссушения. И когда на твоих глазах происходит это умирание, какой же это психологический пресс! Я решил: надо перебираться в лесные районы, тем более что лес всегда любил. А тут как раз комплексную научную экспедицию реорганизовали, и я попал в Институт леса, где стал заниматься вопросами мелиорации переувлажненных лесов.

– Вы много времени провели в экспедициях. Видно, любили это дело.

– Как же не любить? Особенно когда видишь результат. Вот знаете, когда решали задачи по Западной Сибири, по Вологодской области, то одной из первоочередных целей было так мелиорировать территорию, чтобы там можно было жить людям.

В Вологодской области есть райцентр Чагода. Там был стекольный завод союзного значения, довольно крупный. Так вот, городской парк Чагоды помещался на верховом болоте, которое разделяло этот город на две части. Там вокруг осушили около 20 тыс. га лесов, и в Чагоде по этому поводу была устроена всесоюзная конференция, куда пригласили местных жителей. И если специалисты говорили, сколько прибыли дали осушенные леса, то как думаете, о чем говорили местные жители? О том, что они наконец могут пойти в кино, не закутываясь до глаз.

– Комары?

– И комары, и мошка, и гнус, и вообще всякая дрянь. А когда встал вопрос нефтяного освоения Западной Сибири? Вот где мелиорация проявила себя! Поэтому если говорить о мелиорации вообще, то слово это емкое и область применения очень широкая. И конечно, все это делается и для человека, даже в первую очередь для него, чтобы он мог спокойно жить на проблемных территориях. Я к чему это? Что это все – диапазон моей деятельности как мелиоратора, инженера-гидротехника.

Вторая сторона моей работы – реставрация храмов и монастырей, ведь они почти все подтоплены. На моем счету 17 монастырей, где проблема общая – не только подтопление, но и подземные потоки. Сразу уточню: денег за это не беру. В Вязьме Смоленской области есть женский монастырь, где подземные потоки разорвали ограду. Приведение ограды в порядок требует в первую очередь управления этими подземными потоками, иначе процесс разрушения будет продолжаться. Поэтому предпочитаю употреблять термин «гидропластика ландшафта». По сути, это преобразование ландшафта и всего, что с ним связано, с помощью изменения водного режима. Наземного, подземного и надземного.

– В последние годы этим и занимаетесь?

– Да. В учебнике у меня есть такой раздел – «Гидропластика ландшафта».

Для удовольствия и для продовольствия

– Я слышала, вы любите охоту. Это тоже с работой в лесу как-то связано?

– Я люблю охоту и как вид спорта, и как необходимость, но началось с необходимости. Когда в 1950-е годы мы выезжали в экспедиции, куда, скажите, были направлены первые шаги?

– Как человек, заставший советскую власть, предположу, что на поиски съестного.

– Сразу шли в райком партии. А почему? Потому что хлеб был либо по карточкам, либо по распределению. Мы хлеба купить не могли. Поэтому шли в райком, получали высочайшее распоряжение на имя директора магазина: партии такой-то оставлять одну или две буханки, в зависимости от количества людей. И, выходя вечером из леса, мы знали, что эта буханка или две нас ожидают. В 1950-е годы питание в чем состояло? Это хлеб, у местного населения было молоко, почти всегда была картошка и, если это была весна, прошлогодняя квашеная капуста. Из Москвы брали копченую грудинку. Вот и весь паек. Когда грудинка кончалась, ехали в Москву, закупали на 2–3 месяца копченостей и питались этим все лето.

– Я поняла: надо было промышлять.

– Ну да, охота позволяла нам добывать пищу. Помимо того, что я занимался охотой для удовольствия, я занимался охотой для продовольствия. А поскольку экспедиция была комплексной, в нее входил отряд зоологов, которые занимались научной охотой. Их интересовали место добычи, вес, описание, желудки. Я им говорю: ваши возможности ограничены. Вы в одно место едете, я – в другое. Они говорят: вот если ты нам будешь поставлять продукцию для нашей работы, мы тебе оформим разрешение на научную охоту. То есть я получал разрешение на научную охоту и мог охотиться на определенное количество видов в любое время года. При этом я обязан был, например, консервировать крылья и отправлять их в Окский заповедник – из Тверской, Ярославской и других областей центра России. Когда работал на юге, там были куропатки, утки, колпицы – зоологов интересовали их желудки. Я желудки высушивал и передавал с описанием – кто убит, какого веса и т. д. Для них это был научный материал, а для меня – продовольствие и моральное удовлетворение, что я кому-то помогаю.

Иное дело было на Кубе. Поскольку там рис – основа питания, то был враг – мексиканская утка, у нее клюв крючком. За один день она съедала неимоверное количество риса. Там организовывались бригады охотников, которые в период перелета, вернее, налета уток на рисовые поля их просто отстреливали. Так вот я только как охотник сохранил кубинцам 8 тонн риса. Это мой личный вклад в решение продовольственной проблемы Кубы.

– На охоту давно ходили?

– Последний раз ходил года 3 назад, пока меня не расшиб радикулит. Само пребывание на охоте позволяет наблюдать природу в таком виде, в каком неохотник ее не видит. Вы же ночью не пойдете в лес, правда? Даже научные идеи очень часто посещают на охоте. Я занимался зверовой охотой в Эстонии. Сидишь на вышке, ждешь выхода кабана. Да еще ноги измазать в коровьем навозе, чтобы не было человеческого запаха. И вот смотришь, как природа затихает. Сначала одни птицы поют, замолкают, другие начинают. Потом – полная темнота. Потом – где-то там кто-то рыкнет, хрюкнет… И когда все это наблюдаешь, такое блаженство наступает, что будто сидишь на симфоническом концерте и музыка очень нравится. Хорошие мысли по специальности приходят либо во время концерта, либо во сне, либо на охоте. Понимаете, эта обстановка помогает научному творчеству. И если зимой в Москве нет охоты, есть симфонические концерты. На них я отдыхаю.

Вот, собственно, и все. Полтора часа беседы истекли, в расписании профессора значилось занятие по инженерной подготовке территории, в аудиторию стали подтягиваться студенты. Хотелось еще о многом поговорить – и о профессии, и о жизни вообще, особенно о том, в чем с профессором совпали: в страсти к собакам, в любви к древнерусской архитектуре, в восхищении европейской музыкальной классикой. Думала: подлечится мой собеседник, вот и потолкуем. Но спросить больше некого, и потому диктофонная запись с минимальным редакторским вмешательством – все, что в моих силах.

Подготовила Елена СУББОТИНА Фото из архива семьи Е. Д. САБО

Источник: lesvesti.ru/news/cadre/8986/